Народное восстание 1993 года. Воспоминания участников

Народное восстание 1993 года. Воспоминания участников-3

Художник Алексей Беляев-Гинтовт о событиях 3–4 октября 1993 года, ходе восстания, его участниках и причинах поражения.

Надо сказать, что к моменту октябрьских событий я совершенно не интересовался политикой в привычном смысле этого слова. Я жил с 1985-го года без телевизора, я жил в выселенном доме, и, соответственно, мало отличал Ельцина от Горбачева и уж тем более не понимал, в чем их сущностная разница. Я не участвовал ни в каких событиях общественной жизни, находясь в пучине собственной экзистенции. Окна нашего выселенного дома были забиты одеялами, и мы мало интересовались тем, что на улице. Днем 3-го октября, крутя ручку радио, я вдруг узнал, что в Останкино, судя по всему, начинается дело. Чем больше мы слушали, тем больше создавалась ложная картина о том, что в Останкино уже появились первые трупы, груды оружия оказались в свободном доступе. Вот эта мысль — раздобыть оружие, поскольку нам показалось, что, наверное, война может затянуться, и оказаться без оружия в создавшихся обстоятельствах нелепо. Может быть, война затянется до последнего моего дня — кто знает, когда он наступит? Тогда оружие понадобится непременно.

В 8 часов вечера 3-го октября мы с моим товарищем оказались в Останкино. Мы приехали на метро, и уже от метро были видны трассеры. Было довольно затруднительно пробираться в сторону Останкинской башни, в сторону этих служебных корпусов, потому как время от времени стрельба усиливалась, люди бросались на землю, и те 1, 5–2 километра мы преодолели не без труда. Самое интересное началось вблизи. Торец технического здания, выходящего на Останкинский пруд (они расположились по оси), и был предметом нашего нападения. Мы двигались в ту сторону, поскольку оттуда исходило наибольшее сопротивление. Мы двигались туда по интуиции, по ощущению. Трудно было понять что-либо, поскольку люди волнами то пытались продвинуться в сторону этих корпусов, то в момент усиления обстрела откатывались обратно. Кроме того, как я потом узнал, 24 БТР и БМД колесили по округе и внезапно в темноте вдруг заходили нам в тыл и начинали безжалостно обстреливать.

Мы пытались вдоль по длинной оси Останкинского пруда, прикрываясь кусточками, выйти в его торец, то есть приблизиться к предмету штурма. Но эти же самые БТР, появляясь внезапно из дворов, иногда по двое, простреливали эти кусты. Тогда нам приходилось откатываться назад по длинной стороне пруда и теперь пытаться обойти его с другой стороны, чтобы оказаться в мертвой зоне. Не будем забывать о том, что вал огня шел из самого этого корпуса, кроме того, какие-то трассеры появлялись непонятно откуда, не центрованные относительно предмета нашей атаки. Длилось это несколько часов. Потом я узнал, что в помещении находилось около тысячи человек. Соответственно, 870 автоматов Калашникова, ПМ, ТТ, Стечкины, около 80 пулеметов Калашникова, гранатометы и, что самое неприятное, приборы ночного видения. Таким образом, мы, постоянно перебегая вдоль пруда, обходя его то слева, то справа, провели три, может быть четыре часа в зоне огневого поражения.

Временами бой стихал и тогда можно было услышать странные разговоры. Я пытался понять, а что собственно за люди штурмуют, и каждый раз терялся. Даже здесь, под огнем очень мало можно было видеть слаженных действий – они почти не удавались. Вот этот большой спор продолжался и здесь. То кто-то кому-то доказывает, что «70 лет кровушки попили, сейчас Россия вздохнет полной грудью», кто-то пытался агитировать за Сталина, но когда я обернулся, увидел, что обоих нет в живых, они уже не подают признаков жизни. Так, вероятно, закончился их спор. Мы, в конце концов, приблизились в момент затишья к решетке, за которой, как оказалось, в темноте сидели бойцы с наведенными на нас стволами. Нас было уже двое: я и мой товарищ Владимир Могилевский. Солдат попросил у нас сигарету. Я передал ему одну, он спросил, есть ли вторая. Когда я дал ему вторую, он сказал, что буквально через минуту включат прожектора, и ударят из всех стволов.

Мы не стали дожидаться, откатились, но и они не ждали. Оказалось, что все прожектора сохранились. Очень яркий, слепящий свет и непрерывный шквальный огонь, чудовищный грохот, но мы были уже в мертвой зоне останкинского откоса, Останкинского пруда. Мы, опять же, по длинной стороне в который раз удалились. Нам попался какой-то автобус, в который заскочило несколько человек. Они, как выяснилось, приняли решение штурмовать вот эту линию обороны, и я помню, что человек ссылался на опыт ночного тарана Талалихина. Мы пытались выбраться из этого автобуса, кто-то кричал: «Впереди танки! », — но водитель уже на предельной скорости рванул вперед, потом он почему-то ударил автобус об дерево и первым выскочил из автобуса через узкую дверь, за ним повалили остальные. Вот их-то и накрыло двумя пулеметами. Туда же сошлось несколько прожекторов, и на этой лужайке, как мне показалось, живых не осталось.

Притом что сам штурмуемый нами останкинский блок большую часть времени был в темноте или время от времени оттуда бил резкий свет, почему-то остался ярко освещенным Шереметьевский дворец, церква была подсвечена. Я, находясь на противоположной стороне пруда, наблюдал невероятную картину: желтое такси с шашечками несется на предельной скорости в обороняемую сторону. То ли они решили прорваться, то ли это были атакующие, теперь уже не узнать. Навстречу им  выезжает БМД, скорость сближения, наверное, больше трехсот километров, и вдруг курсовой пулемет БМД открывает кинжальный огонь практически в упор, в лоб в эту машину, и они продолжают сближаться. Как в замедленной съемке, я вижу, как такси, пропоротое этой очередью, медленно переворачивается через голову, но пулемет не унимается, и машина несколько раз кувыркается. Вот эта невероятная картина: Шереметьевский дворец, русский классицизм, кирпичная девятиглавая церква и ярко освещенная картина расстрела впечаталась в память на всю оставшуюся жизнь. Это один из зримых образов.

В какой-то момент мы, лежа в траве, заметили странную историю, и люди стали переговариваться, перекрикиваться, поскольку грохот стоял ужасный. Несколько раз БМД и БМП, выезжая по очереди и занимая позицию напротив гигантских парусов — шестнадцатиэтажных белых домов, которые ближе всего находились к штурмуемому корпусу, для чего-то закрещивали очередями эти дома, то есть то один пытался провести крест-накрест одну очередь, за ней вторую. То ли, вероятно сговорившись с другим, они, перезарядившись и получив новый боекомплект, пытались теперь, наверное, в две кисти написать это слово из трех. Потом мы увидели попытку написания второй буквы, пока озорной перекличкой мы не стали воспроизводить то самое слово, которое они, видимо из озорства, пытались написать на этих домах. Позднее я узнал, что этот калибр гарантированно пробивает панель.

В какой-то момент мне стало казаться, что что-то меняется безвозвратно. Когда я видел с нижней точки, лежа у воды, как освещенные останкинскими прожекторами БМД и БМП проезжаются вдоль рядов автомобилей буквально по крышам, плюща их, на нас сыпется это стекло, на нас летят гильзы, в небе трассеры — это емкий образ. Мне показалось, что так теперь может быть всегда, что всю мою жизнь, сколько бы ее ни было — а ее может быть очень немного — всегда теперь будет вот так. К тому же, ходили слухи: то говорилось, что из Сибири идет 17 дивизий, то кавказцы прислали своих, то совершенно достоверные слухи о том, что поможет Дудаев, то говорилось, что НАТО высадилось в Архангельске. Сумма этих слухов, а так же видения, пророчества: кто-то видел лик Богородицы над останкинским корпусом, который мы пытались безоружными штурмовать. Я-то видел несколько вертолетов с боевой нагрузкой, и, может быть, где-то там, за ними и был лик Богородицы.

Вот после этого, примерно после полуночи мы, понимая, что в Останкино больше делать нечего, и оружия мы здесь не получим, тогда мы поехали на метро в Белый дом на Смоленскую. В метро продвигались группы столь же необъяснимых людей. Это были в основном, мне показалось, люди заводского вида. За все время, кого я не видел там, так это русскоязычной интеллигенции. Вот эта прослойка граждан отсутствовала полностью, скорее заводчане. Некоторые из них были с брезентовыми противогазными сумками, кто-то написал на монтажных касках «ФНС» – Фронт Национального Спасения. Вот с такими людьми мы и приехали на Смоленскую. Что меня поразило: костер, разложенный из обломков обувного ларька, который много десятилетий стоял над входом в метро. Вот из него почему-то решено было сложить костер. Мы поднялись на поверхность и не без труда добрались до Белого дома, вошли через ограждения после короткого расспроса.

Там я застал в темноте людей, которые так или иначе были задействованы в строительстве укреплений. Будучи архитектором по образованию, я пытался как-то скоординировать эту весьма нескоординированную деятельность, и постепенно мне доверили строительство небольшого участка этой обороны. Там было темно, довольно холодно уже, и меня поразил мобилизационный дух. Если в Останкино нас гоняли непрерывно, и мы отсиживались по случайным укрытиям или пытались спрятать голову за бортик, за низкий асфальтовый бруствер, то здесь была возможность хотя бы осмотреться. Это было невероятное трагическое и возвышенное зрелище, здесь дух мобилизации ощущался уже гораздо явственнее. Я снова не мог понять, кого же больше – коммунистов или националистов. Спор продолжался и здесь, притом, что было объединяющее дело — это было строительство.

Потом пришел грузовик с автоматами. Я тоже встал в очередь, правда, меня больше всего тревожил вопрос: до тех пор, пока у меня в руках нет оружия, я не принужден стрелять в красноармейцев. Вот эта мысль о том, что возникнет такая ситуация, что я буду вынужден стрелять в наших людей (а иначе, зачем мне еще автомат?), она меня ужасала, и когда автоматы закончились за одного человека до меня, я, признаться, испытал некоторое облегчение. Пообещали второй грузовик, и мы строили. Несколько раз я уходил из строительства Белого дома на территорию Калининского проспекта, который тоже был перегорожен баррикадами. Я ходил на Арбат, где баррикады строила противоборствующая сторона. Это совершеннейшая противоположность, это яркий свет, громкая музыка, бутерброды в целлофане. Опрятные, ухоженные люди, большое количество строительной техники, которая организованно перегораживает Арбат пятью или шестью баррикадами, и даже какие-то исполнители. Бывший Дом Союзов, нынешняя Мэрия – на балкончике выступал Жванецкий. Совсем древний старик, который стоял рядом со мной, спросил: «Сынку, сколько метров по прямой? ». Я говорю: «270». Он говорит: «Снайпер, что ли? ». Я говорю: «Нет, разрядник». Он говорит: «Вот я бы из винтаря бы ему в лоб уцелил».

Я отправился обратно к своим, в темноту, в мобилизацию. Время от времени гремело «Вставай, страна огромная», гражданский гимн наш. В Белый дом никого не пускали или пускали по спецпропускам. Я смертельно устал, это была третья ночь без сна, я не получил оружия, и когда в мегафон в пятый раз повторили, что могут уйти те, кто не получили оружия, я отправился домой с тем, чтобы отоспаться и, может быть, вернуться через несколько часов. Но уже в доме, часов в двенадцать, меня захватила группа захвата, как потом выяснилось, совсем по другому, какому-то незначительному делу. Я даже начал забывать о том, что нахожусь в розыске по делу о разбитом стекле, но они захватили меня. Я попал в список профилактики преступлений, и был увезен в отделение в наручниках уже людьми в масках, уже под грохот громимого Белого дома. В том отделении, куда меня привезли, я оказался по их версии первым захваченным боевиком. Документов у меня с собой не было, и я понимал только, что, может быть, номер наручников и будет тем самым последним связующим меня с реальностью документом. Однако же к вечеру, когда пришел следователь и меня выпустили из камеры, выяснилось, что большой необходимости держать меня, как первого захваченного боевика, именно в этом отделении, нет. Был объявлен комендантский час, и я уже пешком отправился домой.