Гумилёв. Поэт, политик, пассионарий.

Гумилев. Поэт, политик, пассионарий.

 

Участники программы: политолог Александр Бородай, филолог Сильва Казем-Бек, тележурналист, публицист Михаил Леонтьев, заместитель директора Института стран СНГ Игорь Шишкин.

 

1-го октября исполняется 100 лет со дня рождения Льва Николаевича Гумилева – великого этнолога, историка, географа. Гумилев знакомый всем, но во многом и по сей день остающийся загадкой. Его имя слышали все минимально образованные люди. Однако представления, взгляды Гумилева, его научные изыскания – зачастую предстают в очень приблизительном, а то и довольно искаженном формате. В массовом сознании живут гумилевские термины и формулы, взятые порой весьма отвлеченно – этногенез, антисистема, химера. Впрочем, это удел больших мыслителей. Схожая история произошла с вечным возвращением Ницше, оговорками по Фрейду или деконструкцией Жака Деррида.

 

Человек

Александр Бородай: Это был совсем не тот человек, каким его сейчас многие рисуют. Это не был никакой ни добрый благостный профессором, это не был никакой чисто академический ученый. Гумилев был настоящим пассионарием – яркий, настоящий, серьезный пассионарий. Он обладал огромной энергией, огромным обаянием. Он очень привлекал к себе людей, но его энергия вовсе не была доброй энергией – это была энергия ненависти, настоящей такой, взлелеянной годами ненависти по отношению к тем, кого он считал врагами. Это был человек-боец по сути дела и человек по-своему весьма и весьма жесткий по отношению к себе, и жестокий по отношению к другим людям, то есть это был абсолютно не добродушного нрава человек.

Сильва Казем-Бек: Когда я первый раз увидела Льва Николаевича, то я ожидала от него какой-то светскости – ничего этого не было. Он весь был погружен в науку. Весь. Каждый раз о чем бы не шел разговор он обязательно возвращался к этому. Такая политизированная, конечно, наука. Сразу некоторые вещи меня поразили в нем. Он был достаточно закрытый. Иногда даже с некоторой долей агрессии он разговаривал. Если ему что-то не нравилось в вопросе или в манере поведения, он как бы огрызался. Тем не менее, он тут же смущался и начинал объяснять: «Что вы там говорите? Я не понимаю». Всегда это было очень эмоционально и даже может быть импульсивно, а его манера говорить была совершенно парадоксальной. Мало того, что он чудовищно грассировал, так, что его трудно было понять. Кроме того, что он не выговаривал некоторые буквы, говорил еще и с придыханием, как бы синкопически, импульсивно – выплевывал какую-то фразу, потом как бы набирался сил и снова. Была особая манера говорить, которую я запомнила на всю жизнь.

Вообще-то он был очень честолюбивым человеком. По-настоящему честолюбивым и это понятно. Он очень знал себе цену. У него даже было некое любование, когда он говорил. Вообще он был парадоксальным человек, несомненно, человек парадоксов. Он разговаривал со всеми, как будто все, что сейчас называется «в теме». Когда он высказывал какую-то парадоксальную мысль, я всегда долго переваривала, он смеялся и начинал развивать ее. Абсолютно уверенный в своей правоте.

Михаил Леонтьев: Вообще Гумилева нельзя «прицепить на знамя». Он на знамя не цепляется, он абсолютный индивидуалист. Он совершенно индивидуален. Он играл в карты не только с советской властью, он играл в карты со всеми. Он играл в карты с историей, потому что у него была концепция, видно, что он эту концепцию любил. Он ее любил и поэтому достаточно азартно «подшивал» фактуру под встроенную систему доказательств. Концепция была красивой, скорее он все-таки был художником генетически. Он дитя двух великих поэтов и это не могло не сказаться, на нем природа не отдохнула. На самом деле, совсем она не отдыхала и это видно. Он был человек поэтический и насколько я понимаю его мировоззрение, его отношение к миру – было отношением поэтическим, страстным, ангажированным и тем более интересным и оправданным. С этой точки зрения вообще мне кажется, что гумилевское научное творчество, конечно, имеет ценность, но в значительной степени это воплощение духа, а не ума и рациональности.

 

Отец и мать

Сильва Казем-Бек: Отец – Николай Степанович – был для него настоящим кумиром во всех отношениях. Он как бы жил им и это обязательно в чем-то проявлялось. Независимо от того, о чем шел разговор, всегда появлялась фигура отца, и он как бы уходил в себя и всегда был рад, когда я просила что-то рассказать или вспомнить о нем. Меня поражало, как он читал его не только стихи, а и его длиннейшие поэмы. «Отравленная туника» — длиннейшая поэма, которая и рифмована очень сложно. Наизусть. Я уже не говорю о «Заблудившемся трамвае» или «Странную душу мою тяготит странный и страшный вопрос: можно ли жить, если умер артрит, умер на лоне из роз? » — это был такой монархический гимн. «Тягостен, тягостен этот позор, жив потерявший царя» — потом кончалось это стихотворение Николая Степановича. Хотя сам Лев Николаевич себя монархистом никогда не заявлял. Даже у него было некоторое напряжение, когда кто-то об этом говорил, но и обратного он никак не декларировал.

Он очень жаловался на мать – это был колоссальный комплекс. При этом, поскольку я была огромной поклоннице Анны Андреевны, я этого не понимала и старалась ему возражать. Он не принимал возражений, сердился. Потом, когда я уже почему-то позволила себе рассердиться, когда он сказал: «Что вы скажете, синкретики, когда мать Анна Андреевна пишет: «Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне». Что за эгоцентризм? Что за центропупизм? Что это за эгоизм? ». Вот тут я не выдержала и говорю: «Лев Николаевич, это совершенно женская философия и психология. Я это понимаю на все 200%, потому что страдания близких гораздо сильнее, чем собственные страдания. Я проходила это на практике и вы я думаю тоже это проходили, поэтому действительно несчастная женщина и ее понять можно. «Муж в могиле, сын в тюрьме», действительно, помолитесь обо мне, что может быть хуже? Это не имеет ничего общего ни с эгоцентризмом, ни с эгоизмом, ни с чем другим». Вот как-то он это очень трудно принимал, и до конца жизни у него было какое-то отторжение. Все-таки потом в Царском селе вместе с Бородаями выпили шампанского и Лев Николаевич смеясь сказал: «Конечно, синкретики меня кое в чем убедили, — и тут же добавил. – но не до конца».

Практически она его бросила, воспитывала его бабушка, мать Николая Степановича. Она туда появлялась налетами и ребенок ее ждал. Ведь в этом был весь ужас – это была любовь и… я не буду говорить «ненависть», потому что он ее ждал, судорожно ждал, обожал и никогда не получал вот этого ответного чувства. Там много было, действительно. Потому уже в зрелые годы, после всех этих страданий, бесконечных тюрем, у него было раздражение, что мать все равно как бы вихрь света. Хотя она и бедствовала, но все равно вокруг нее было полно народа, и ее окружение его катастрофически раздражало. Тут я его немножко понимаю, потому что это были диседенствующие поэты и писатели, в большинстве своем никак не славянского происхождения.

Я даже помню, когда я не совсем случайно там появилась, потому что я мечтала об этом – это было в Комарове, мы были там у друзей. Зная мое большое поклонение к Анне Андреевне мне казали: «Пойдемте, мы вас поведем и познакомим». Когда я вошла туда и я увидела царицу. Царствующая Анна Андреевна, а вокруг нее вот такие лица. Я немножко испугалась и шепнула: «Кажется, я буду здесь одна русская, кроме хозяйки». Так оно более-менее и оказалось.

Александр Бородай: У него было много личностных историй связанных с матерью, не очень хороших и довольно тяжелых. Одна из них такова. Он, находясь в своем первом заключении, через «вольняшку» (вольного наемного работника, которые тоже были в лагерях) передал матери письмо. «Вольняшка» надо сказать оказался честным и он письмо до Анны Ахматовой донес. Просто обычное письмо сына матери. Анна Ахматова – величайшая поэтесса, но находящаяся под страхом страшных сталинских репрессий, посоветовалась со своей подругой мадам Мандельштам (жена Иосифа Мандельштама, тоже весьма известного поэта). Гумилев ее звал «Мандельштамихой» или самое мягкое, что он говорил об этой даме: «Старая сволочь». Так вот эти две дамы обсудили письмо Льва Николаевича и решили, что сам факт этого письма представляет для Анны Ахматовой определенную угрозу. Они взяли и спокойно, ничтоже сумняшеся отнесли это письмо в НКВД, что мол вот пришло от заключенного Гумилева такое вот письмо нелегальным образом. Естественно, у Гумилева возникли, мягко выражаясь, большие проблемы в лагере. Тогда-то он и встал к драге, которую он крутил животом после этого.

Кстати, Гумилева собирались расстрелять. Его даже в свое время, когда он был в лагерях, забрали из лагеря на доследование. Ему должны были отменить старый приговор и дать новый, расстрельный, но ему повезло. Пока его везли из лагерей следователя самого расстреляли, то есть он выжил в этом смысле чудом, отчасти благодаря сталинским репрессиям против своих же.

 

Тюремные университеты

 Александр Бородай: У него был долги и тяжелый лагерный опыт. Он сидел 16 лет в два приема, в два захода, что называется ПП — повторно политический. Один раз до войны, потом успел повоевать, второй раз сидел после войны. Он прекрасно помнит своего следователя, который пытал его еще во время первой посадки и кричал своим подручным: «Бейте его по голове, бейте его – он умный». Он это запомнил. Он запомнил и то, как его в свое время прикрутили к драге – это механизм, который поднимает руду. К такому механизму раньше приспосабливали лошадей, а в лагерях приспосабливали людей. От этого у него была водянка – он тащил эту драгу, в результате этого была травма живота и водянка. Он был толстым не просто так, он реально был весьма и весьма больным человеком. Я имею в виду физически больным, а внутренне и духовно – он был человеком очень крепким и очень жестким.

Сильва Казем-Бек: Страданий особенных я никогда не замечала. Он был Жирот, любил выпить водки и хорошо так выпить, никогда не пьянея. Он не был уланом, но закалка была старой выдержки. Тем не менее, в 1944-м году он умудрился попасть на войну. Он попросил заменить ему заключение и пошел в 1944-м году, и хорошо боролся, по-настоящему воевал. Естественно, его ничем не наградили, хотя он там всячески отличался. Вот эта отцовская жилка, выправка и военная косточка в нем сказывалась. Сказывалась до конца. Он был сентиментально раним, когда речь шла о семейных отношениях отца, полного любви и преданности, и матери, изо всех сил какое-то оттолкновение и неприятие, то здесь он мог запросто послать. Я помню очень смешную анекдотическую историю, когда тот же самый мой муж Лев Георгиевич Быстров как-то, когда он начал жаловаться: «Что-то у меня с сердцем, с желудком, болит». Он ему говорит: «Лев Николаевич, (а мой муж был поклонником глубокого голодания по 40 дней, сумасшедший дом) вы бы поголодали». Вот тут была совершенно шекспировская сцена. Сначала молчание, потом вытаращил глаза и пошел такой густой мат: «Все 14 лет тюрем и 3 ходки» и так далее. Пошло такое… это было наслаждение, такие художественные фьюритури, тут и Гумилев, и Анна Андреевна участвовали в поэтическом накале. «Да вы с ума сошли! Я только и делал в своей жизни, что голодал! И вы мне смеет это советовать?! ». Это было ужасно, сначала была пауза, все испугались, потом, конечно, засмеялись. После этого он выпил еще три рюмки водки и назло съел все, что было на столе. Я вообще очень любила его принимать, потому что как он ел — так ели только люди, которые долгое время провели в заключении.

 

Друзья

Александр Бородай: Настоящих друзей у него было немного. Я хорошо помню Никанора Петровича Палицына. Это был замечательный и очень светлый человек. Гумилев звал его «Никачкой». Никанор Петрович Палицын сел примерно в те же годы, что и Гумилев. Он просидел в лагерях не 16, а все 18 лет. Посадили его – студента-химика – за фамилию. Фамилия «Палицын» — это очень старая боярская фамилия, предки Никанора Петровича были записаны еще в Бархатную книгу. По сути дела именно ему он обязан всем, что Гумилев дожил до преклонных лет и смог написать все книги, которые он написал. Потому что они вместе попали в Норильские лагеря в самый первый заход. Практически весь этот первый заход – несколько тысяч человек, которые были туда завезены – они практически все погибли, потому что условия были чудовищно тяжелые.

Никанор Петрович в силу своего образования, он был все-таки химиком, был назначен начальником химической лаборатории. Персонал набирался в частности и из таких зэков и он был начальником химической лаборатории Нориль-Лага. Он сумел перетащить Гумилева, уже доходягу к тому времени, к себе в качестве истопника. Гумилев оказался в тепле и, что называется, отошел. Кстати, когда Гумилев вспоминал о лагерях, он всегда говорил: «Страшнее голода – холод». Холод – это самое страшное испытание в лагере. Были у него еще и такие друзья, последователи, если так можно выразиться – ученики. Сейчас они мало известны, их имена забыты, пожалуй, за исключением Дмитрия Балашова, известного исторического писателя. Вот он был последователем Гумилева и его другом. Был еще относительно молодой, по сравнению с Гумилевым, человек (действительно молодой, тогда я его еще помню студентом), его звали Константин Иванов – это был, действительно, любимый ученик Гумилева из молодой поросли. Он загадочным образом погиб, был убит в Петербурге в начале 90-х годов. Дело было темное, несколько ножевых ранений, насколько я помню, виновников преступления так и не нашли.

 

Враги

Александр Бородай: У Гумилева было по сути два главных идейных врага – это советская власть и евреи, которых он считал этносом-паразитом. Два этих множества в его представлениях практически совмещались. Конечно, он понимал, что советская власть в какой-то момент трансформировалась, приблизительно в период Второй мировой войны. Она не была столь этнически выраженной, как в первые десятилетия своего существования. Тем не менее, он считал, что наша страна находится под оккупационной властью, с которой в принципе любой русский пассионарный человек должен бороться.

 

Теория пассионарности

«Это было в «Крестах». Меня отвезли на Беломорканал на лесоповал, а потом вернули, потому что приговор был отменен за мягкостью, то есть меня должны были расстрелять. Я с удовольствием поехал, потому что «Кресты» казались мне после лагеря Беломорканала вообще обетованной землей. Там можно залезть под лавку и лежать. У меня возникла мысль о мотивации человеческих поступков в истории. Почему Александр Македонский шел в Индию и в Среднюю Азию, хотя явно там удержаться не мог и ограбить эти земли не мог. Не мог доставить награбленное обратно к себе в Македонию – почта тогда работала очень плохо. Вдруг мне пришло в голову, что его что-то толкало. Что-то такое, что было внутри него. Я назвал это «пассионарность». Я выскочил из-под лавки, пробежал по камере. Вижу: на меня смотрят, как на сумасшедшего, и залез обратно. Так мне открылось, что у человека есть особый импульс, называемый пассионарностью, который я описал достаточно подробно в своей книге. Это не просто стремление к достатку и прямой выгоде, а стремление к иллюзорным ценностям: власти, славе, алчности, стремлению к накоплению богатств, стремлению к знаниям, стремлению к искусству.

Когда я был арестован во второй раз за маму, после постановления «О звезде» и «Ленинграде» и сидел в Лефортовской тюрьме в Москве. Прочел там среди книг, которые нам давали, книжку Тимирязева о фотосинтезе, а потому увидел свет солнца на полу камеры и понял, что пассионарность – это та избыточная энергия, не солнечная, неизвестно какая, которая адаптируется человеком и затем он не может не выдать ее в виде работы. Так, если вы наливаете в стакан воду, то когда-нибудь вы его перельете и она растечется. Если человек обладает возможностью и способом, который позволяет ему накопить эту пассионарность, то она выходит в виде социальной или мыслительной деятельности.

Однако, что это за энергия я не знал и узнал только в 1965-м году, когда прочел книжку В.И. Вернадского «Химическое строение биосферы земли и ее окружение». Оказывается, что Вернадский обнаружил эту энергию у саранчи, которая становится кузнечиком, сошедшим с ума и почему-то летящим. Ее что-то толкает. Также, подумал я, как Александра Македонского или Луция Корнелия Суллу на совершенно бессмысленные и очень трудные завоевания, которые не приносят пользы и не могут ее принести. Он делает это не из расчета, а из внутреннего желания. Это тоже самое, что толкало Жанну Д’Арк на освобождение Франции от англичан или Гуса на освобождение Церкви от католических извращений, введенных папизмом, а именно индульгенции и безграмотных чиновников, которое имело место в том страшном XIV веке. И он, и она заплатили за это сожжением на костре – настолько сильная у них была внутренняя энергия. Все это я подробно изложил, начиная с 1973-го года, когда мне исполнилось 70 лет в своей книжке «Этногенез и биосфера земли”».

Александр Бородай: Вся эта история с пассионарностью – она достаточно забавна, потому что Гумилев был все-таки верующим, православным человеком, хотя открыто это не демонстрировал. Крест носил, естественно, тут вопросов даже нет. С пассионарностью история следующая. У него есть некая космическая теория происхождения пассионарности, которая в «Этногенезе и биосфере Земли» достаточно сформулирована. На самом деле, когда Гумилева его друзья спрашивали: «Каким образом возникает пассионарность? », то он отвечал достаточно просто: «Волей Божьей».

 

Идеи

Игорь Шишкин: Вокруг работ Гумилева с самого первого времени, когда они появились в печати, шла и идет напряженнейшая идеологическая борьба. Кто-то может сказать, что таких страстей, как были в 80-е или в 90-е годы уже нет. Но на самом деле мы просто наблюдаем сейчас изменение формы борьбы. Если мне не изменяет память, то кажется Андрей Белый сформулировал три способа борьбы тех, кого мы называем либералами, с неугодным иудеями. Первая форма – это залить грязью. Вторая форма – замолчать. Третья форма – извратить. Сейчас мы как раз сталкиваемся в основном с преобладанием третьей формы. Было 14 лет замалчивания, в 90-е годы было заливание грязью. Сейчас появляется огромное количество людей, которые так или иначе интерпретируют Гумилева до неузнаваемости. Так что ничего удивительного в этом нет.

Важнее вопрос: почему это происходит? Почему его книги вызывают столько бешенное неприятие у власть имущих? Что такого Гумилев сделал, что действительно очень и очень опасно, для тех процессов, которые сейчас пытаются проводить в России? Те реформы, которые проходят у нас в стране – весь слом 90-х годов, начало 90-х годов, последующие либеральные реформы – они не были бы возможны, если бы в общественное сознание не был внедрен один очень простой способ восприятия всемирной истории. Казалось бы, всемирная история это где-то там, а наша жизнь и политика здесь. Ничего подобного. В общественное сознание четко внедрили идею линейного прогрессивного развития человечества. Все человечество идет по одной линии. Смотрите, как Запад сейчас хорошо живет. Соответственно, они опередили нас. Поэтому, как истинные патриоты мы должны быстренько отбросить все, что не соответствует западным ценностям, встать на этот путь, догнать их и стать богатой и процветающей страной. И этот тезис внедрен в сознание, и этот тезис сыграл огромную роль в реформе 90-х годов. Без него бы тот слом был бы невозможен и до сих пор он продолжает влиять.

Что ему противопоставляется? Рассказы про то, что Запад сейчас начинает подгнивать, что у них там кризис? Да чепуха! Кризисы были, есть и будут. Вы сначала до этого кризиса должны были дойти. Разговоры об особом пути России вызывают только насмешки и ответные разговоры о том, что страна, в которой не все, как у людей. А вот творчество Гумилева, его теория этногенеза показывает полную научную несостоятельность концепции линейного прогресса в истории человечества. Да, об этом писали еще Данилевский, Тойнби, Леонтьев об этом много писал. Но научную базу обосновал: почему всемирная история – это не история абстрактного человечества, которое все идет по одной дороге, правда, некоторые сбиваются с пути, а другие отстают, а история народов, история этноса, у каждого из них, действительно, свой путь, что история многовекторна. Вот это он научно доказал Лев Николаевич Гумилев, от этого и никуда не уйдешь. Это совершенно другая система координат восприятия окружающего мира, на которую вот эта либеральная пропаганда европацентризма, западацентризма просто не накладывается. Она в этой системе координат просто невозможна.

Здесь же сразу становится ясно и что такое особый путь. Извините, у каждого народа свой особый путь. Прекрасная могучая западная цивилизация (а нужно отдать ей должное) это результат творчества романо-германских народов. Они реализовали себя. Представьте, показывает Гумилев, что если бы они выходили на историческую арену, то они стали бы перенимать, как общечеловеческие ценности, процветавшие рядом с ними по соседству византийской цивилизации, то чтобы мы имели? Византии от этого был бы прок, может быть, а вот современной западной культуры мы бы не имели. Точно также это относится и к русскому народу и к каждому из других.

А что значит особый путь? Опять-таки показывает Гумилев, опираясь на еще древний открытый подход: «Познай самого себя и будь самим собой». История каждого народа – это познание самого себя и максимальная реализация себя в истории, в жизни. К этому и призывают книги Гумилева: не подражать кому-то, а быть самими собой; понять, кто такие русские; каково наше место в истории человечества; и соответственно, строить свою жизнь на тех принципах, на тех ценностях, которые подходят нам.

Михаил Леонтьев: Все концепции, которые там изложены, являются политическим инструментарием. Это политическая оценка… это идеология на самом деле, но это идеология Гумилева. Она не вписывается ни в какую чужую идеологию, потому что она сугубо индивидуальна. Да, конечно, что-то в евразийстве, особенно в раннем евразийстве, в таком рафинированном – там есть пересечения, очевидно есть пересечения. Он очевидным образом не считает Россию органичной частью Западной цивилизации. Это как минимум уже сближает. Я не думаю, что ему было симпатично евразийство, потому что евразийство в том виде, в котором оно родилось, оно как раз было соглашательское с советской властью. Оно было апортунистично и никак не соответствовало этой страстности. Потом у него были в истории и в культуре очевидные симпатии и антипатии. Он любил или не любил, что для ученого, конечно, является просто ересью, а для политика и поэта, по-моему просто абсолютно органическая черта.

Александр Бородай: Гумилев, действительно, хорошо относился к монголам. Он их, если угодно, любил. Он вообще был такой страстный человек, у него в истории были свои симпатии и антипатии. Он действительно не считал, что монголы и монголо-татарское завоевание Руси, было вообще говоря завоеванием и что оно нанесло русскому народу, русскому супер-этносу какой-то существенный вред. Он говорил, что монголы были по сути дела этносом очень комплементарным по отношению тогда к еще только нарождающемуся русскому супер-этносу и по сути дали толчок для его дальнейшего развития. Он говорил о том, что многие монголы времен Чингисхана были язычниками, но ведь и многие монголы, особенно после времен Чингисхана, были христианами несторианского толка, но христианами. И менталитет тогдашних русских и монголов во многом совпадал и пересекался. Он всегда вспоминал о том, что хан Сартек был названным братом Александра Невского. Он действительно видел в этой восточной ориентации Руси тогда для Руси некоторое спасение и возможность противостоять в ту пору весьма агрессивному Западу. Я уверен в том, что Гумилев когда бы то ни было был доволен бы нынешней ситуацией, когда евразийцы пытаются наладить какое-то взаимодействие с мусульманскими народами и вообще с исламом, как таковым.   Евразийство и Гумилев – это немножко разные вещи. У Гумилева действительно абсолютно самобытная теория, самобытные представления о русской истории и эти представления весьма и весьма идеологичны.

Игорь Шишкин: Сейчас очень много идет дискуссий по поводу того, в каких границах и как нам строить российское государство. Одни говорят о необходимости евразийской интеграции, другие говорят о необходимости строить в ныне существующих границах Российской Федерации, третьи говорят о том, что нужно создавать некую русскую республику. Четвертые вообще проповедуют общеевропейский дом от Дублина до Владивостока и так далее. Предлагать вариантов можно много. Все они основываются на том, что «я хочу так, а я хочу эдак». Хотеть не вредно.

Гумилев проследил историю Евразии за последние, как минимум, два тысячелетия. Он показал, что в географических условиях в Евразии жизнеспособно может быть только государство, контролирующее всю эту территорию. Форма контроля – это другой вопрос. Как единое, унитарное государство, союзное, империя и так далее. Это в зависимости от времени, но иначе здесь построить государство нельзя. В географических условиях Европы, там может быть самодостаточным, обеспечить экономическую и политическую независимость, даже относительно нас, небольшое государство. В Евразии совершенно иначе. Поэтому Евразия за последние 2 тысячелетия объединялась трижды. Сначала ее объединили тюрки, причем объединялась на века. Потом ее объединили монголы, потом это сделали мы – русские, и продолжаем это делать до сих пор. В Европе ничего подобного не наблюдалось.

Гумилев еще задолго до того, как еще распался Советский Союз, когда это еще никому в голову не могло прийти, писал о том, что в условиях Евразии разъединиться – это значит всегда поставить себя в зависимость от соседей, далеко не всегда бескорыстных и милостивых. И 90-е, и нулевые годы это показали на практике.

Еще один важный момент. Когда говорят о евразийской интеграции, практически всегда начинаются заявления о том, что это попытки растворить русских в каких-то азиатских народах, потерять русским свое «я» — извините, ко Льву Николаевичу это не имеет никакого отношения. Гумилев ясно и четко показал, что географический фактор предопределяет необходимость и целесообразность интеграции, но они ее не обеспечивают. История Евразии – это история распадов, история дезинтеграции. Почему? Потому что объединялась Евразия всегда, когда на историческую арену выходил этнос, у которого было достаточно пассионарности, достаточно подходящие стереотипы поведения для того, чтобы реализовать эту задачу, для того, чтобы объединить эту Евразию. И вот нынешняя интеграция, которая продолжается уже много веков, связана с выходом на историческую арену русского этноса.

Именно учение Гумилева показывает, что такое государство образующий этнос. Что это ни какая-то там вывеска и ни какая-то там привилегия, или еще что-то в этом духе – это реальность. Без образующего государство этноса не может существовать объединенная Евразия. Именно труды Гумилева показывают, что будет крепким и сильным русский народ – будет единая Евразия, будут процветать и другие народы. Будет ослаблен русский народ – никакой евразийской интеграции никогда не будет до тех пор, пока не появится другой народ, который сможет в этих географических условиях реализовать задачу интеграции. Но это будет, извините, уже другая история, нас с вами – русских людей – не затрагивающая, это будет уже не наша история. Поэтому говорить, что Гумилев пытается растворить русских в Евразии – это просто-напросто не читать Гумилева и не знать Гумилева.

Александр Бородай: Он был человеком самолюбивым. Его главное устремление было в том, что он создал стройную концепцию, теорию и он эту теорию должен был донести до людей. Это было в тогдашних условиях советской власти – в конце 70–80-х годов – настолько тяжело, практически невозможно. Он находился «под колпаком» в самом буквальном смысле слова. Тем не менее, он старался это сделать любыми средствами и способами, какие ему были доступны. Когда он уже позже в начале 90-х годов, когда еще был жив, заявлял, что он не политик – это вполне типичный для Гумилева обман. Он был человеком острожным, но при этом он считал, что он с властью и со своими врагами, как он сам выражался, «всегда готов сесть играть в карты». Он же старый лагерник и он их надует. Соответственно, Лев Николаевич был человеком, который действительно сумел своих врагов отчасти надуть. Он сумел протащить свою концепцию, он сумел опубликовать – пусть даже к концу жизни – свои основные труды. Своим основным трудом он всегда считал «Древняя Русь и Великая степь». Он считал, что со своей задачей он должен справиться обязательно.

 

Можно вспомнить слова Анны Андреевны Ахматовой, правда, сказанные совсем по-другому поводу: «Лева живет теперь на необъятных просторах нашей Родины». Ныне это случайно брошенная фраза обрела другой, куда более значительный смысл. Сегодня влияние Гумилева прослеживается и в науке, и в художественной литературе, и в политике, и в геополитике. Гумилев ушел 20 лет назад, но его идеи, взгляды, представления живут и работают.