Царство святости

Я вообще считаю, что отец Кирилл (Павлов) ‒ это тот случай... Из патерика, знаете, когда приходят монахи-пустынники к старцу? Они очень долго шли, двое. Один задавал ему всякие вопросы, и старец ему отвечал, а второй молчал. Старец ему говорит: «А почему ты все время молчишь? Почему ничего не спрашиваешь?», а он отвечает: «Мне достаточно только глядеть на тебя». Вот с отцом Кириллом тоже какая-то такая вещь происходит, хотя я много чего у него спрашивала, и очень серьезные вопросы ему задавала.

Это совершенно удивительная вещь. Он ‒ человек, приближаясь к которому, ты попадаешь просто в Царство Небесное. И, в принципе, я спрашивала, оказываясь возле него, потому что ради этого приехала. При этом я уже испытывала такое блаженство, просто находясь около него некоторое время.

Для меня, конечно, отец Кирилл (Павлов) сделал очень многое. У меня был такой момент в жизни, когда я совершенно с головой окунулась в церковную жизнь. По счастью на моего мужа это тоже произвело такое же впечатление, точно также его потрясло и внутренне изменило. Потому что это было бы очень трудно, если бы один так, а другой бы не понимал этого. Знаете, я как Алеша Карамазов, который считает, что когда Бог говорит: сыня, отдай мне сердце, а человек вместо свечки за 10 копеек теперь за 10 рублей ставит. Нет, мне хотелось все.

Наверное, если бы я не была замужем, я бы приняла монашество. Это было такое сильное и долгое желание именно что-то отдать, чем-то пожертвовать. А чем пожертвовать? Я замужем, у меня двое детей. Мы были абсолютно нищие, потому что какое-то время моего мужа не принимали после Литературного института на работу. Он не был комсомольцем, а вся работа, которая была связана с литературой, так или иначе, была идеологической. Мы жили на то, что я переводила грузинских поэтов.

Даже потом, когда мой муж пошел работать в Институт естествознания, там тоже была какая-то условная зарплата. Короче говоря, денег у меня вообще не было, что я могла? Но я с юности моей, можно даже сказать с отрочества, чувствовала какой-то литературный дар. Я его чувствовала именно так, что он мне не принадлежит, что это не совсем мое, что мне что-то дано, и я должна что-то с этим сделать. Я думала, что это мое богатство, которое я безмерно люблю, наверное. И что я должна этим пожертвовать. Тем более, я прочитала во всяких духовных книгах, что это может порождать тщеславие...

Я почувствовала, что я должна что-то принести Богу, и вот это, наверное. У меня была такая безумная идея: я не могу без этого жить, это для меня было чрезвычайно дорого, поэтому я его отдам, откажусь. Но в то же самое время, я уже была просвещенная и знала, что ничего не надо делать по своей воле, надо на это благословение взять. Пошла я к своему духовнику, а мой тогдашний духовник был художник ‒ иконописец, он как-то не понял и послал меня к старцу Кириллу (Павлову). Слава богу, это все было в одном месте ‒ в Лавре. Я пришла к отцу Кириллу и говорю ему это.

Он всегда сидела так смиренно держа руки и слушая. Это я знаю. Я к нему до этого приходила, исповедовалась за всю жизнь. На счет моей мамы спрашивала, она была не крещенная, как мне с ней быть? В общем, были у меня такие вопросы, которые я старцу задавала. Он всегда сидел и слушал. Очень спокойно, с невероятной добротой. А тут, когда я ему это сказала, он прямо вскочил, всплеснул руками, даже замахал на меня: «Нет, нет, ты что! Ты будешь писать. Нет, нет, ты будешь еще, будешь. Ты даже не думай». Короче говоря, вот так он тогда разрешил этот вопрос, который был для меня жизненно важным.

Потом второй раз. Даже странно это рассказывать, но поскольку это действительно важно для человеческой души. Второй раз тоже был связан с творчеством. Отец Кирилл уже жил в Переделкине и он пришел к нам в гости. Он еще ходил, хотя был уже очень больным. Он приехал навестить отца Владимира, моего мужа, который был болен. И должен был ложиться на серьезную операцию. Он тут у нас сидел, мы разговаривали. Он уже собирался уходить, а я думаю: «Нет, дай-ка я у него все-таки спрошу». И я стесняясь у него спросила. Потому что хотя этот вопрос и был важным, но я понимаю, что в пределах, в масштабе, в контексте этой операции и вообще других жизненно важных вещей, это может быть не так существенно.

Значит, в чем было дело? Я писала этот роман «Мене, текел, фарес...», роман про монахов. И мне было очень важно... мне хотелось их явить как живых людей, такими, какими я их люблю. Поэтому там много таких смешных кусков в этом романе. Много чего веселого есть, а что же в Евангелии Господь говорит? «Радуйтесь и веселитесь». Вот этот элемент очень в монастырях тоже присутствует. Вместе со скорбью, слезами, покаянием момент этой радости тоже есть.

Я этих чрезвычайно любимых мною людей описала. Этот роман у меня не выстраивался как роман. Какие-то сцены ‒ вроде я не понимаю, что там еще надо сделать. Они готовы, но как этот многофигурный роман выстроить... никак не получалось. Я даже стала думать, что, наверное, нет воли Божьей, чтобы я его дописала. Наверное нельзя монахов так изображать. Я-то знаю, что они такие, но это не надо широкому читателю. Наоборот, может быть надо их показывать как строгих молитвенников, постников, как это принято. Я с этим вопросом обратилась к отцу Кириллу.

«Отец Кирилл, может быть не нужно?» Я очень долго писала этот роман и очень тщательно. «Может быть не нужно их так изображать?» Я рассказала: какой там сюжет, какие характеры. И вдруг он мне говорит: «Нет, пишите. Пишите, как Бог на душу положит». Понимаете? Это было удивительно. Это, конечно, было индивидуальное благословение. И мне отец Владимир говорит: «Ты перестань эту историю рассказывать. Сейчас все подумают, что так и нужно. Это только тебе сказано. Он знает, что ты пишешь. Всегда тебе говорил, чтобы ты писала». Он всегда благословлял, в том числе и публицистические вещи.

Я села и у меня как-то совершенно незаметно то, что не выстраивалось год, ‒ не могла я,  только эти куски как-то глупо переставляла, ‒ у меня вдруг все легло. Я вдруг поняла принцип, как это надо сделать ‒ как бы из пяти небольших повестей. Повести сами по себе законченные, но, тем не менее, это единое целое, там одни и те же сквозные герои. И формально все встало на свои места. Вот такой был случай с отцом Кириллом.

Вообще я хочу сказать, что сейчас он очень болеет и лежит парализованный. Переносит это с удивительным терпением. Он вообще пребывает уже где-то там, в Царствие Небесном. Но он уже не может сказать или дать какой-то совет, и он ничего не может в каком-то спорном случае подсказать. Но такая милость Божья, что полгода назад его келейница-монахиня... она между прочим пишет стихи и очень хорошие. На этой почве мы с ней дружим. Она ко мне подошла в храме и говорит: «Хочешь к отцу Кириллу подойти?». ‒ «Я очень хочу», и она меня действительно провела к больному батюшке.

Мне кажется, что это с любым человеком бы произошло, но это совершенно невозможно. Ты туда входишь и попадаешь в какой-то мир... не знаю, в Царство Божье, в Царство святости. Я говорю и чувствую, что у меня сейчас слезы польются при воспоминании об этом, а уж когда к нему приближаешься так телесно и душевно, и духовно может быть, то это очень сильное воздействие.

И вообще я хочу сказать, что все-таки Россия ‒ святая страна. Также как Москва, этот «ужасный» город, «Вавилон», «Город желтого дьявола», при этом ‒ это святой город. Где преумножается грех, там изобилует и благодать, потому что огромное количество святынь, чудотворных икон, людей той жизни. Пусть это бывает и незаметно. Эти удивительные светочи православия, эти сосуды святости ‒ они же есть в России до сих пор и это совершенно удивительные вещи.

Я вообще думаю, что ностальгия, которой отличаются русские люди, уезжая куда угодно, в самые прекрасные места, испытывая невнятную, непонятную, иррационально необъяснимую тоску, ‒ эта ностальгия, видимо, связана с тем, что они здесь питаются от этих благодатных энергий, которыми пронизана наша земля. Земля, которая полита мученической кровью, украшена этими подвигами святых. Мы этого иногда даже не чувствуем, иногда даже не замечаем. Но когда мы уезжаем куда-то, мы вдруг этого лишаемся.

Это похоже на то, как я очень часто ездила в Псково-Печорский монастырь, где тоже были старцы, куда тоже приезжали на вычитку страшные бесноватые, где тоже происходили какие-то невероятные чудеса, где какое-то абсолютно свое время и длительность его совершенно непостижима рационально. Само пространство как бы совершенно другое. И мироощущение иное около этого монастыря, потому что там удивительно связано внешнее и внутреннее. То есть твои мысли, твои помыслы там абсолютно материализуются. Причем как добрые, так и злые.

Приезжая из этого монастыря ‒ я очень хорошо этот помню, я ехала на поезде, выходила, я жила недалеко оттуда. Пока я доезжала до дома, то постепенно ощущала, как будто бы с меня снимают пенку, как с молока. И когда я уже подхожу к дому, с меня этот защитный «кокон» снимают, и тогда я себя чувствую совершенно иначе. Я чувствую, что я потеряла. Примерно то же самое чувствует человек, когда он уезжает из России. Особенно, это чувствуется, когда прилетаешь в Америку. Это очень чувствуется.